Гадалка

Василиса долгие месяцы, с тех пор как в первые дни войны проводила на войну своих сыновей, всё ждала хоть какую-то весточку от них. Ванюшка, младшенький в начале июля 41-го передал через связного, который добирался через их деревню с каким-то спешным заданием, чтоб привезли еды и что скоро их переведут. И Василиса тогда так заторопилась, что даже хлеб не стала печь, боясь опоздать, а завернула кусочек сала, засунула его в мешок муки и отправила дочь к председателю колхоза, чтоб дал коня.

Председатель дал не только коня, но и телегу. Анна отправилась в путь ночью, не дождавшись утра. А на рассвете, когда она была уже на середине пути, ей встретился санитарный обоз, везший раненых. И кони в обозе тоже были ранены. Молоденький лейтенант не приказал, а попросил поменяться лошадьми. Рассказал, что обозные кони все погибли, а этих он наловил недалеко от расстрелянного немцами цыганского табора, в котором уцелела только одна, тронувшаяся умом цыганка, ушедшая болотной тропой куда-то вглубь леса. Анна, с ужасом глядя на лежащих на телегах окровавленных солдат, только жалобно и испуганно попросила:

— Хорошо, забирайте, только покажите мне короткую дорогу к штабу 185 стрелковой дивизии.

Лейтенант сказал:

— Иди на звук боя, не ошибёшься.

Обоз с ранеными ушёл… Запряжённый в телегу цыганский конь, совсем обессилев от кровоточащей раны в лопатке, лег и ни в какую не поднимался. Анна распрягла несчастного коня, чтоб он, если наберётся сил, мог уйти от телеги. Потом подумала: «Мамонька, как в воду глядела, когда приделала к мешку лямки на всякий случай». Путь был неблизкий… Когда лес поредел, и обессиленная Анна вышла на пригорок, то услышала, как вокруг посвистывают пули. Она сначала было испугалась, а потом подумала: «Это ж не в меня стреляют. Надо идти». Вот и тот ельник у болота, где должны быть штабные блиндажи… Невидимый часовой велел остановиться. Она обрадовано опустила мешок и сказала:

— Брата ищу, Ивана Григорьева. Он пулемётчиком при штабе 185 стрелковой дивизии.

Часовой привёл её к командиру. Тот сказал, что Ваня на задании, неизвестно, когда вернётся. А находиться здесь ей не положено: линия фронта. А потом прошептал ей в ухо:

— Уходи, сестрёнка. Похоже, мы попали в окружение. Сейчас здесь горячо будет.

Она отдала мешок с мукой подошедшим солдатам и, глядя на их измученные худые лица, сказала:

— Ребятки, вы поделите поровну и Ванюшке тоже столько оставьте.

Возвращаясь, всё вспоминала этих совсем молоденьких пареньков, которые и жизни-то ещё не видели, а уже так устали и так настрадались… Вспоминала, как они протягивали руки за горстью муки, как слизывали её с худых своих ладоней. «Мы-то с мамонькой думали, что им из муки хлебца или лепешек напекут. А они её сырую поели…»

Измученная долгой дорогой и переживаниями домой она пришла на рассвете следующего дня. Постучала в окошко. Открыла испуганная мать:

— Как же ты прошла, дочушка?! Немцы уже в деревне. Вчера ещё понаехали супостаты. Ну, да, ничего! Наши солдаты их вскорости выпроводят!

Анна же, вспомнив вчерашнюю встречу, подумала: «Ах, мамонька, навряд ли скоро получится…»

Так оно и вышло. Немцы пришли в деревню 6 июля 41-го года. Потянулись дни, недели, месяцы жизни в оккупации. Деревенский предатель Кирей, надеясь заслужить поощрение от немцев, донёс переводчику, что у Василисы и Ульяна два сына и два зятя воюют, один из них офицер. После этого переводчик, издеваясь над Василисой, поигрывая пистолетом, говорил: «Матка, твои сыны убивают немецких солдат, я убью за это их детей», — и направлял пистолет на ничего не понимающих внуков. Василиса, боясь за внуков, отвечала смиренно: «А, может, и не убивают, может, моих сынов в тыл направили. Да и не их это дети. Сыночки мои молодые сосем, неженатые». Ему она так отвечала, а сама изболевшим от тревоги сердцем ощущала: «Сыночки воюют, смерть рядом с ними ходит». Молилась еженощно перед иконой:

— Матерь Божия, спаси и сохрани деток моих Григория и Иоанна на поле брани.

Поначалу снились они ей часто: то, как Ваня с Гришей щурёнком, пойманным в реке, похвалялись: «Мам, скажи-ка тятьке, какие мы ловкие, щучищу эту руками поймали!» То виделся во сне младшенький, светловолосый, голубоглазый, обнимал её за шею и шептал, стесняясь своей ласки: «Мам, поешь малинки! Глянь, я целый горлач насобирал. Гришанька половину от меня набрал, потому как он ел, а я не ел, зато вот какой горлач — доверху полный!»

Деревня несколько раз переходила из рук в руки. И всякий раз, когда приходили наши, Василиса кидалась к ним с расспросами, не видали ли её сынов.

Весной сорок третьего, когда освободили, вестей от сынов так и не пришло, а в мае пришли сразу три похоронки: две на младшенького, Ваню, а одна на Гришу. В одной похоронке было сказано: «Ваш сын рядовой Григорьев Иван Ульянович, 1923 г. р., пулемётчик 1316 стрелкового полка 185 стрелковой дивизии, проявив геройство и мужество, погиб 6 марта 1943 года при освобождении д. Чельцово Бельского района Смоленской области», а в другой похоронке, что пришла спустя неделю, было написано: «Ваш сын рядовой Григорьев Иван Ульянович, 1923 г. р., погиб смертью храбрых 8 марта 1943 г. при освобождении д. Сухинино Бельского района Смоленской области». В третьей похоронке было написано: «Ваш сын капитан Григорьев Григорий Ульянович, 1919 г. р., геройски погиб 20 марта 1943 года на Пулковских высотах. Место захоронения не установлено…»

Такая тоска навалилась на сердце, что света белого Василиса не взвидела. Надела черный платок на поседевшую за несколько дней голову, а потом сняла, сказав домашним: «Не верю! Живы они…»

Все думали, что цыганка погибла вместе со своим расстрелянным немцами табором в Шебекином лесу. Но вот, оказалось, что уцелела. Василиса всегда побаивалась её, хотя и не верила слухам, что ходили по деревне о её даре.

Цыганка тоже узнала Василису. Подошла ближе, долго смотрела, потом сказала:

— Помню тебя… Твоих красавцев сыновей тоже помню, особенно младшего. Не поверила ты мне тогда… ну, да что уж теперь об этом. Много воды утекло с тех пор… Приходи в полнолуние, приноси обручальное кольцо, воды набери из ключа. Из колодца наберёшь, сыновей не увидишь. Сделаешь, как велю, сыновей твоих покажу…

Цыганка помолчала, а потом сказала:

— А за это своей пуховой шалью расплатишься со мной. Тёплая она у тебя. Помнишь, я у тебя её просила. Ты тогда не захотела подарить её мне. Принеси сейчас… А то я что-то мёрзнуть в последнее время стала.

Цыганка отвернулась и, тяжело опираясь на клюку, хромая, пошла в сторону старой мельницы.

Василиса вспомнила ту встречу с этой старой цыганкой, о которой она напомнила. Это было за год до войны… Цыгане тогда пришли в деревню, продавали косы, серпы, ножи. Цыганки предлагали погадать. Одна из них подошла к Василисе и сказала:

— Шаль у тебя знатная, тёплая. Подари мне. За это всю судьбу твою горькую тебе расскажу.

Василиса, словно испугавшись чего-то, стала загонять сыновей в избу, да и сама повернулась уходить. А цыганка сказала ей вслед:

— Ладно, не хочешь шаль подарить, я и так скажу: «В избе сынов не спрячешь! Береги своего голубоглазого! Таких ангелы небесные любят».

Василиса не сразу решилась идти к гадалке. Но, когда пришли похоронки — решилась… Обручальное серебряное кольцо ей привёз из Риги к венчанию Ульян. И она берегла его как зеницу ока. На другой же день после венчания она сняла его, чтоб не дай Бог, где не поцарапать, завернула в холстинку и положила за образа. И даже в самый лихой голод не тронула, берегла до ещё большей нужды. А теперь вот достала узелок, развернула…

Гадалка велела прийти ночью в полнолуние. Тайком от Ульяна, который после получения похоронок замкнулся, заугрюмел, ссутулился, словно печальные сообщения тяжким грузом легли не только на душу, но и на плечи, положила холстинку с кольцом за пазуху, накинула шаль и, как стемнело, огородами сходила к дальнему ключу, набрала воды, потом узкой чуть заметной тропкой пошла к избе Кирея. Изба эта была как бы на выселках. Кирея застрелил в марте при освобождении Чернышей наш русский солдат, которого в сорок первом при отступлении Красной армии Кирей столкнул с крыльца, когда тот попросил еды, сказав, что выходит из окружения и уже несколько дней ничего не ел. А при освобождении солдату выпала судьба опять идти через эту же деревню. И он, зайдя к Кирею, автоматной очередью уложил того прямо в избе. Поэтому избу никто не занимал. Даже погорельцы, ютившиеся в блиндажах, брезговали занимать залитую кровью избу. А вот появившаяся невесть откуда старая цыганка отмыла от крови голиком и щёлоком пол, стены, навешала пучки каких-то только ей известных трав и стала жить.

Цыганка словно знала, что Василиса придёт именно в эту ночь: на окне тлела лампада, дверь была не заперта.

— Вот принесла…

Василиса протянула гадалке шаль…

Цыганка налила в стакан воды, опустила в него кольцо, зажгла лампаду и велела смотреть на кольцо. Сама стала читать молитвы, потом зашептала какие-то непонятные слова… А Василиса всё смотрела… И вдруг явственно увидела: холмик, заросший травой, на котором сидит человек…

— Там, под холмиком — один твой сын, а сидит на холмике — второй сын. Какой — где, сама, небось, знаешь. Судьбой так было ему написано. Ты тогда не поверила мне, а я тебя предупреждала. Последней похоронке не верь, ошибка вышла, выжил твой старший сынок, хоть и была смерть рядом с ним.

Помолчав, гадалка добавила:

— Иди домой. Живи. У тебя остались дочки, внуки. Старший сын хоть и израненный, но придёт с войны живым, внучек тебе подарит. А мои дети и внуки остались лежать непогребенными на лесной дороге. Немцы потом по нашему табору танком проехали… Мне бы уже и жить не надо, а вот видишь, Бог держит на земле. Значит, ещё не все страдания приняла.

• Валентина ГРИГОРЬЕВА.
• Крым — Старица.

 

Поделиться

Класснуть