Русский солдат Саша

Посвящаю моему старшему брату Саше и всем детям войны.

Морозное солнечное и такое тихое утро, что если бы не знать, что уже второй год идет война, и маленькая деревенька Черныши, волею горькой судьбы оказавшаяся на линии фронта, на так называемом Ржевско-Вяземском выступе, то можно было ожидать, что вот-вот заскрипят двери избенок и оттуда со смехом и радостными криками выскочит кататься на горке деревенская ребятня. И как застоявшиеся стригунки, то взбрыкивая, то пускаясь вперегонки, побегут по просторной улице.

Но ничего подобного не случилось, да и случиться не могло: в домах жили немцы, жителям пришлось мерзнуть в баньках, куда их согнали. И ребятишки, даже самые малые, каким-то интуитивным чувством ощущали, что пришла большая беда, поэтому никому не до игр, не до смеха. Холод, голод и страх поселился в заиндевелых баньках, куда вселили жителей деревни. Был канун… лютеранского Рождества. По этому случаю, немцам прислали из Германии посылки. Деревенским женщинам было велено произвести в домах генеральную уборку. Поэтому Анна пришла накануне вечером измученная этой, казалось бы, и не очень тяжелой в мирное время работой, но сейчас, когда голод исподволь забрал силы, что отказалась от сваренной из куска лошадиной шкуры и картофельных очистков похлебки, и легла спать, прижавшись к своему Сашуне.

На раздавшийся стук, первым проснулся четырехлетний Саша.

— Мама-мама, вставай! Стучат! Папка с войны пришел!..

Встрепенувшаяся Анна, спросонья, сразу не осознала, что она не в доме, что «папка» никак не может прийти, потому что воюет где-то далеко. Да и дверь баньки сотрясалась, грозя развалиться под ударами. В предбаннике загремело упавшее коромысло, которым подпирали на ночь дверь изнутри. Вошедший денщик переводчика без объяснения показал автоматом на испуганного мальчонку и сказал одно только слово: «Соm!»

Схватившись за ребенка, Анна закричала так тонко и пронзительно, как кричат смертельно раненные птицы, раскинув руки, словно крылья, загораживая сынишку: «Не отдам! Куда вы его? Зачем он вам?!» — что даже этот здоровенный солдатище поначалу оторопел… Ошалело глядя на немца, домочадцы подхватились с лавок, отбросив полушубки, в которые кутались.

Анна схватила сонного сынишку в охапку, прижала к себе. Она готова была умереть, защищая своего «ангела», как она его называла. Но немец был неумолим. Наспех одевшись, Анна заботливо трясущимися пальцами застегнула на Сашеньке все пуговицы на пальтишке, сшитом ею из шинели, которую бросили на обочине большака отступавшие солдаты. Она сшила тогда два пальтишка: одно своему сыночку, а второе Колюньке, сыну соседки, с которым ее Сашок были не разлей вода. Она пришила к пальто и солдатские медные пуговицы. И мальчишки, не понимая, чем это могло грозить, маршировали и отдавали друг другу честь, воображая себя русскими солдатами.

Иногда, раздобрившись, немец-повар подзывал Сашуню и на потеху окружающих солдат задавал ему один и тот же вопрос: «Ты кто?» И Саша каждый раз, вытягиваясь в струнку и прижимая руки по швам, громко отвечал: «Русский солдат Саша!» Немцы хохотали, а повар иногда давал мальчишкам по кусочку эрзац-хлеба. И Саша тогда прикладывал ладошку к голове и опять громко говорил: «Русский солдат Саша!»

Денщик грубо ткнул ее в плечо прикладом автомата и, показав на Сашу, повторил: «Com!» Немец привел их в избу, где жил переводчик, и где Анна вместе с Ольгой, матерью Колюни, накануне делали уборку. Ольга с Колюней были уже там. Переводчик сидел за столом. Перед ним стояла коробка с шоколадными конфетами. Первым он подозвал к себе Сашу…

— Скажи, мальшик, ты любишь шоколат? На, ешь! Такие конфеты приносила тебе твоя мама? Бери себе, сколько хочешь, только скажи, мама приносила тебе конфеты? Саша спросонья даже не понявший, почему его с мамой привели сюда, и почему маме не дали стоять вместе с ним, оглянулся на маму, как бы спрашивая объяснения, чего хочет этот рыжий здоровенный солдат, тихонько прошептал, отводя руку переводчика, протягивавшую к его рту конфету:

— Нет, дядя! Не хочу! Я такое не ем!..

Финн не унимался:

— Вкусный был шоколатт, который мама принесла вчера домой? Тебе понравился? Отвечай, я тебе отдам эту коробку. Будешь кушать. Любишь шоколат?

Саша опять покачал головой:

— Нет, мама не приносила.

— Ты — хороший малчик. А ты вспомни, вчера ел? Вкусный был шоколат? Говори мне правду!

— Нет, дядя, вчера тоже не ел. Мама не приносила. Я говорю правду. Бабушка сказала, что обманывать — это грех.

Курт, криво оскалившись, сказал:

— Обманывать — это грех. Поэтому скажи, мама приносила конфеты вчера?

— Нет, дядя, не приносила!

— А ты любишь шоколат? Ты — хороший малчик. Отдам тебе эти конфеты. Скажи только, мама приносила тебе конфеты? Вкусный был шоколат?

Курт поднес коробку с конфетами к лицу мальчика:

— Понюхай! Вспомни, как было вкусно!

Саша покачал головой

— Нет, дядя, мама не приносила. Не знаю, какой шоколат? Я такое не ем!

Анна, разобравшись в причине их привода к переводчику и поняв весь ужас происходящего, замерла: немцам накануне их Рождества из Германии пришли посылки, и кто-то украл какие-то конфеты. Ее маленький «русский солдат», который не то что вкуса конфет, но даже вкуса сахара уже не помнил. Неужто Курт сумеет соблазнить мальчонку?!. Ведь из еды в эти месяцы у них ничего уже не было, кроме похлебки из накрошенной кусочками конской шкуры и картофельных очистков, которые выбрасывали немцы. Переводчик настаивал:

— Мальчик, говори! Ты ел конфеты?

— Дядя, я же тебе говорю — я такое не ем!

Безрезультатно промучив расспросами, мальчика и Анну отпустили. И только спускаясь по приступкам родного крыльца родительского дома, занятого немцами, Анна до конца осознала, что ее маленький Сашуня спас ее.

Она обхватила его в охапку, целовала бледные щечки, замерзшие пальчики и шептала:

— Сыночек, родненький, ты — мой спаситель.

А Саша высвобождался и говорил:

— Мама, я — русский солдат Саша. Я буду, как папа. А потом вдруг сказал:

— Мама, когда папа придет с войны, напиши ему, пусть привезет конфет. Они так вкусно пахнут.

— Конечно, напишу, Сашуня. И он привезет тебе много-много конфет. Самых вкусных! Оказалось, что у переводчика пропали несколько конфет. Скорее всего, их съел его денщик, благо можно было свалить вину на женщин, убиравших накануне дом. И действительно, Колюня, которого переводчик так же стал расспрашивать, взял у него конфету, но сказал, что мама не приносила. Тогда переводчик положил перед мальчиком свой револьвер: «Скажи, мама приносила конфеты? Скажешь правду, и я отдам тебе и конфеты и пистолет». Колюня кивнул головой. «Вот, какой хороший мальшик! Твой друг плохой мальчик. Я не дал ему конфет. А тебе дам. Говори, приносила мама шоколат? Не бойся маму, говори! Я не дам ей тебя наказать!» Колюня сказал уже громче: «Приносила».

Ольгу в наказание за конфеты, которые она тоже не брала, заперли в заброшенный блиндаж у реки. А стужа в те декабрьские дни стояла нешуточная. Ольга бы застыла там насмерть. Но Анна в сумерках пробралась к блиндажу и через вентиляционную трубу бросила Ольге шерстяные носки, спички и лучинки. Но это мало помогло Ольге: пробыв в блиндаже двое суток, она обморозила пальцы на руках и ногах.

Когда пришли в марте наши, то военный хирург, ампутируя фаланги, сказал ей: «Не обижайся, сестренка, иначе не получается. Глубокое обморожение — дело поганое. Иначе можно ноги и руки потерять».

P.S. А Саша через два месяца простудился и заболел воспалением легких. Лекарств не было. Саша метался в горячечном бреду. И Анна побежала к переводчику, опустилась перед ним на колени и стала просить: «Господин Курт, сынок… болеет,.. горит огнем… Лекарство прошу, я отработаю! Дайте, Христа ради!» Она наклонилась, чтобы поцеловать ему сапоги. Он, помня инцидент с конфетами, когда мальчишка не уступил ему, пнул ее сапогом и велел денщику прогнать. Анна вернулась к сыну, до этого метавшемуся в горячке, а теперь затихшему и только хрипло и тяжело дышавшему. Потом он заворочался, ему привиделось что-то страшное, он стал говорить что-то, что Анна не могла разобрать. Она прикладывала ему ко лбу мокрые тряпочки, чтоб хоть чуть унять сжигающий его жар. Просила его: «Сашуня, родненький, на, попей чаю из малинки…» Саша не узнавал ее. Ему чудилось, что он на допросе у Курта. Приподняв голову, он хрипло и отчетливо сказал: «Мама не приносила! Дядя, я такое не ем!..» И затих…

Он лежал в сколоченном дедом из разбитых ящиков для гранат маленьком гробике, в своем пальтишке из шинели, строго вытянувшись, этот такой сразу повзрослевший маленький «русский солдат Саша» с нахмуренными бровями, словно готовился еще раз сказать переводчику:

— Я такое не ем.

Валентина ГРИГОРЬЕВА, Крым-Старица.

Поделиться

Класснуть